КОММУНИКАЦИИ И ЧУВСТВО УВАЖЕНИЯ У КРЕСТЬЯН В ДОРЕФОРМЕННОЙ РОССИИ

Н.С.ЛЕСКОВ. ЯЗВИТЕЛЬНЫЙ

----------------------------------------------------------------------------

Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1.

М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956

OCR Бычков М.Н.

----------------------------------------------------------------------------

Рассказ чиновника особых поручений

При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии.

Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за

правительским кабинетом, а младшие - в сторожке. В этом курении у нас

уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по

особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались

вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал

своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты,

находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным

местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и

посоветоваться.

Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного

мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш

падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до

канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора.

В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя,

полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с

следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и

сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода,

Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об

открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе

его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех

был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной

организации обнаружить зло - значит сделать шаг к его искоренению. Из

помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без

церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою

кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался

сказать: "Как вы, дитя мое, глупы!"

Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с

правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:

- Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к

вашим услугам.

В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с

небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.

- Господин Ден, - проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им

господина. - Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на

управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники

N, X, Y, Z, - отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались

рукожатия и отрывочные: "очень рад, весьма приятно" и т. д.

Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали

прерванный кейф.

- - Вы давно в наших краях? - спросил Дена мой молодой товарищ, слывший

за светского человека.

- Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня, -

отвечал г-н Ден.

- Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей

губернией?

- Не знаю, как вам сказать, - и да и нет, Я знаком с имениями князя по

отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе, и по рассказам моего

доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и

Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.

- Ну, не совсем, - отозвался один помощник правителя канцелярии,

слывший у нас за политико-эконома.

- В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии? -

отнесся к нему Ден. - Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.

- Да во многом.

- О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу

споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с

моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда

достигает благих целей.

Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой

чиновник перебил его вопросом;

- А вы давно в России?

- Седьмой год, - отвечал Ден.

- Вы... если не ошибаюсь... иностранец?

- Я англичанин.

- И так хорошо говорите по-русски.

- О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо

дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!

- Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?

- Кажется, - улыбаясь, ответил Ден.

- Имения князя в нашей губернии не цветут.

- Да, я это слышал.

- Вам будет много труда.

- Как везде. Без труда ничего не двинешь.

- Может быть, побольше, как в другом месте.

- Ничего-с, Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни

потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во

всем нужна система.

- Где же вы намерены основать свою резиденцию? - спросил

политико-эконом.

- Я думаю, в Рахманах.

- Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый

дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет, - заметил молодой

чиновник.

- У меня на это есть некоторые соображения.

- Своя система, - смеясь, вставил помощник правителя.

- Именно.

Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: "Едем-с!"

Мы пожали опять друг другу руки и расстались,

Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я

увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния

считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая

по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора,

чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя

познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком

свидании со мной, все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями.

Особенно она до небес превозносила самого Дена.

- Вот, - говорила она, - настоящий человек; умный, рассудительный,

аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать,

сколько нужно оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего

русского, дурацкого воспитания!

Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден

вошел: "Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует", и только

слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет.

Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта

Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в

нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных

лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших

в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так,

что целый округ завидует. "Вот, - думаю себе, - дока-то на наших мужиков

явился!"

Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не

приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима.

Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник

звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.

- Вы, кажется, здешний уроженец? - спросил меня губернатор, когда я

вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно.

- Вы живали в К-ом уезде?

- Я там, - говорю, - провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо.

- И у вас там много знакомых? - продолжал спрашивать губернатор.

"Что за лихо!" - подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я

хорошо знаю почти весь уезд.

- У меня к вам есть просьба, - начал губернатор. - Пишет мне из Парижа

князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена,

человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем

никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, - не в службу, а в

дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте

мне случай поступить по совести же.

Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери.

Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: "Не

слыхали ли, как живут рахманские мужики?"

- Нет, мой друг, не слыхала, - говорит. - А впрочем, что им при Стюарте

Яковлевиче!

- Может быть, - говорю, - он очень строг или горяч?

- В порядке, разумеется, спрашивает.

- Сечет, может, много?

- Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут,

так на сходке, по мирской воле.

- Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?

- Что ты начать-то хочешь?

- Как, - говорю, - он к красненьким повязочкам равнодушен ли?

- О, полно, сделай милость, - проговорила мать и плюнула.

- Да вы чего, матушка, сердитесь-то?

- Да что ж ты глупости говоришь!

- Отчего же глупости? Ведь это бывает.

- Подумай сам: ведь он женатый!

- Да ведь, родная, - говорю, - иной раз и женатому невесть что хуже

холостого снится.

- Эй! поди ты! - опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.

- Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?

- Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть.

Баловство да воровство - вот что им нужно.

Объехал два, три соседние дома, - то же самое. На Николин день в селе

ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами

узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех

один ответ, что Стюарт Яковлевич - такой управитель, какого и в свете нет.

Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе,

в самом деле врут мужики.

Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.

В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего

покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика

чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел

отпустить меня без обеда. "У меня, - говорит, - сегодня младший сынок

именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову

старуху с невестками и велю кланяться".

Надо было оставаться.

- Тем часом пойдем чайку попьем, - сказал мне Рукавичников.

Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.

- Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? - спросил

у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым

полотенцем,

- Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, - отвечал я.

Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как

свои пять пальцев.

- Вот, - говорю, - какое дело, и пустое, да и мудреное, - и рассказал

ему свое поручение.

Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз

улыбался; а когда я кончил, проговорил только:

- Это, парень, не пустое дело,

- А вы знаете Дена?

- Как, сударь, не знать!

- Ну, что о нем скажете?

- Да что ж о нем сказать? - проговорил старик, разведя руками, -

хороший барин.

- Хороший?

- Да как же не хороший!

- Честный?

- И покору ему этим нет.

- Строг уж, что ли, очень?

- Ничего ни капли не строг он.

- Что ж это, с чего на него жалуются-то?

- А как тебе сказать... очень хорош, - похуже надо, вот и жалобы. Не по

нутру мужикам.

- Да отчего не по нутру-то?

- Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.

- Работой, что ли, отягощает? - все добиваюсь я у Рукавичникова.

- Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче... А! да

вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат!

- крикнул в форточку Рукавичников. - Вот сейчас гусли заведем, - прибавил

он, закрыв окно и снова усевшись за столик.

В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и

начал креститься на образа.

- Здравствуй, Филат Егорыч! - сказал Рукавичников, дав мужику

окреститься.

- Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.

- Как живешь-можешь?

- Ась?

- Как, мол, живешь?

- А! Да все ела те богу живем.

- Дома все ли здорово?

- Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.

- Всем, значит, довольны?

- Ась?

- Всем, мол, довольны?

- И-и! Чем довольными-то нам быть,

- Что ж худо?

- Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.

- Управитель, что ль, опять?

- Да, а то кто ж!

- Аль чем изобидел?

- Вот завод затеял строить,

- Ну?

- Ну и в заработки на Украину не пущает.

- Никого?

- Ни одного плотника не пустил.

- Это нехорошо.

- Какое ж хорошество! Барину жалились, два прошения послали, да все

никакой еще лизируции нет.

- Поди ж ты горе какое! - заметил Рукавичников.

- Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом,

- Видите, какой мошенник ваш Ден! - сказал, обратясь ко мне,

Рукавичников. Мужик в меня воззрился.

- А вот теперь я вам расскажу, - продолжал мой хозяин, - какой мошенник

вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения.

- Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших

правил...

- Это точно, - ветрел мужичок.

- Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Все какие-то свои

порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он

человек.

- Это как есть слабый, - опять подсказал мужичок.

- Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем?

Что, правду говорю или вру?

- Это так.

- Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да

и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда

хочешь,

- Ступай, значит.

- Что?

- Сделамши свое, - ступай, говорю, куда хочешь, - повторил мужичок.

- Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал.

- Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? - говорил я.

- Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата

Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес.

Расскажи-ка, Филат Егорыч.

Мужичок молчал.

- А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней

сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский

подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что

ль? - опять обратился Рукавичников к мужичку.

- Нет, это было.

- Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я

его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего

хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к

нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не

дал. Зачем он не дал?

- Мы этого знать не могим, - отвечал Филат Егорыч.

- Нет, врешь, брат, - знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие

просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у

подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не

болтались, а дома работали.

- Это такая говорка точно была.

- То-то, а не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили,

что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так,

что ль?

- Не знаю я этого.

- Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и

приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился.

- А вот меня бы вам в управители! - шутливо продолжал Рукавичников, - А

приняли б вы меня?

- Да с чего ж?

- И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому

что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался - на клин

тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое - за виски его

посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка,

ну - в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять

пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?

- По-нашему так.

- Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили.

- Что же это такое однако? - спрашивал я Рукавичникова.

- А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы

совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.

Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто

на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в

его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден,

В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город

почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт.

Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом:

хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.

Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и

незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда

позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а правитель что-то

писал за его письменным столом.

- Скверное дело случилось, - сказал губернатор, обратись ко мне. - В

Рахманах бунт.

- Как бунт?

- Да вот читайте.

Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это

было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера "рахманские мужики

взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а

самого управляющего избили и выгнали вон.

- Я сейчас посылаю вас в Рахманы, - сказал губернатор, когда я пробежал

донесение исправника. - Сейчас получите открытое предписание к инвалидному

начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и чтоб

виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти

по горячим следам.

- Позвольте мне не брать команды, - сказал я губернатору. - Я там всех

знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только

помешает.

- Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к

инвалидному начальнику.

Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к-ского

исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до

Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было

негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские - все

было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого

пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней.

Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько

прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова,

взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении

крестьян к бунту.

- Что ж вы узнали? - спрашиваю я станового.

- Поджог был-с.

- Отчего вы это думаете?

- Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.

- Кого же вы подозреваете в поджоге? Становой развел руками с

выражением полнейшего недоумения.

- По какому поводу вы арестовали этого мужика?

- Николая Данилова-то-с?

- Да.

- Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же

ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.

- И только?

- Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.

- Вы допрашивали кого-нибудь?

- Делал дознание.

- И ничего не узнали?

- Ничего пока.

Вошел староста и остановился у порога.

- Что скажешь, Лукьян Митрич? - спросил я.

- К твоей милости.

- То-то, почто к моей милости?

- Мужики собрались.

- Кто ж тебе приказывал их собирать?

- Сами собрались; хотят с тобой гуторить.

- Где ж они?

- Да вот туточка.

Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян.

Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках,

у некоторых были палки.

- Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.

- Вся отчина, - заметил староста.

- Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.

Староста ушел.

- Не ходите! - сказал мне становой.

- Отчего?

- Долго ль до греха.

- Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром,

так и в избе найдут.

Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко.

Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не

разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.

- Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и

прогудели: "Доброго здоровья!"

- Накройтесь, ребята; холодно.

- Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.

- Пожалуйста, покройтесь.

- Мы и так постоим.

- Наше дело привычное.

- Ну так я вам велю накрыться.

- Велишь, такое дело.

Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.

Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.

У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с

ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой

и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые,

борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то

задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую

губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня,

то на толпу.

- Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку.

- Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня середовой мужик из

переднего ряда.

- Я.

- Ты чиновник?

- Чиновник.

- Губернаторский?

- Да.

- Ну-к мы с тобой хотим побалакать.

- Извольте. Я вот слушаю.

- Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим

погуторить.

Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в

свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от

исправника и станового.

Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.

- Ну о чем будем говорить? - спросил я.

- Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.

- О чем же хотели говорить?

- Да вот по этому делу-то.

Послышалось несколько вздохов со всех сторон.

- Зачем вы выгнали управителя?

- Он сам уехал.

- Еще бы! как вы его мало что не убили.

Молчат.

- Что теперь будет то?

- Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам

будет?

- Каторга будет.

- За управителя-то?

- Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.

- Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.

- Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, - сказал я. - Дела

налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да

переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как

этому делу поумней пособить.

- Это точно, - буркнули опять несколько голосов.

- То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.

Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали

мне дорогу.

Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед

допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел,

как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.

- Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я

арестанту.

Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.

- Что ж ты за себя скажешь?

- Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в

голосе.

- Да говори, брат: как дело было?

- Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.

- Ну расскажи, что знаешь.

- Я только всего и знаю, что с самим со мной было.

- Ну, что с тобой было?

- Озорничал надо мной управитель.

- Как же он озорничал?

- Да как ему хотелось.

- Бил, что ль?

- Нет, бить не бил, а так... донимал очень.

- Что ж он над тобой делал?

- Срамил меня несносно.

- Как же так срамил он тебя?

- Он ведь на это документчик у нас.

- Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал

я, махнув рукой.

Николай подумал, постоял и сказал:

- Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.

- Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.

- Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми

ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть

было сходить в Черниговскую губернию.

- Деньги, что ли, остались за кем там?

- Нет.

- Что же?

- Так; другое дело было.

- Ну!

- Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и

ушел.

- Куда?

- Да туда ж, куда сказывал.

- В Черниговскую губернию?

- Ну да.

- Что ж у тебя за дело такое там было?

- Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.

- Ну что ж дальше было?

- А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш

город, и, пригнамши, сдали управителю.

- Без наказания?

- Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу

приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню,

в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.

- Что ж он, как привезли тебя к нему?

- Велел на угле сидеть.

- Как на угле?

- А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед

всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить

буду. "Нет, говорит, так сиди".

- Ну, ты и сидел?

- Я опять ушел.

- Зачем же?

- Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил.

"Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите

наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не

уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да

за деревней меня нагнали.

- Ну?

- Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.

- Чем же?

Мужик законфузился и отвечал:

- Я этого не могу сказать.

- Да, а нужно, - говорю, - сказать.

- На нитку привязал.

- Как на нитку?

- Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. -

Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло;

поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку

булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.

Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого,

здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.

- Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У

него даже пот проступил при воспоминании о нитке.

- Так целый день вроде воробья и сидел.

- А вечером пожар сделался?

- Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.

- А ты как о пожаре узнал?

- Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.

- А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?

- Дома, спал под сараем.

Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.

- Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?

- Я этого ведь не знаю ничего.

- Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли?

Молчит.

- Ведь тут уж все были?

- Все.

- И все, должно быть, били?

- Должно, что так.

- И ты поукладил?

- Нет, я не бил.

- Ну, а кто же бил?

- Все били.

- А ты никого не заприметил?

- Никого.

Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей,

десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня

показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую

исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек.

Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не

знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не

участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого

управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку

вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по

доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре

побил.

- Кто ж бил-то?

- Не знаем.

- А за что?

- Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на

нитку вроде воробьев стал привязывать.

Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого

и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди

бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".

Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая

Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на

три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к

губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и,

придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно

никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих

мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни

экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и

тишина.

Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил,

подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят

слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел

ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем

чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на

него ни за что жаловаться.

Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:

- Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора, а

губернатор - князя, и вот от князя вам прощение, с тем чтобы вы тоже

выпросили себе прощение у управителя и вперед на него не жаловались

понапрасну.

Кланяются, благодарят.

- Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с

повинной.

- Выберем.

- Нужно это скоро сделать.

- Нынче пошлем.

- Да уж потом не дурачиться.

- Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.

- Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете жить с Деном в

согласии.

- Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов.

- Да, а то что ж я вам говорил?

- Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.

- Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.

- Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.

- Так следствие будет.

- Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.

- Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.

- Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда

нам его.

- Да чем он вам ворог?

- Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как воробья, привязывал,

да еще не ворог?

- Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука большая! Небось лучше

бывало при самом князе? Не издыхали, садовые дорожки подчищавши; не

гляживали, как вороные на конюшне стоят?

- Ну, дарма. Он господин, его была и воля; а уж этакого, как

управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! - на нитку вроде воробья

сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.

- Подумайте, ребята!

- Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.

- Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.

- Он другое измыслит над нами не хуже этого.

- Что ему измышлять?

- Он язвительный человек такой.

- Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.

- Что ж! Мы прощенья просить готовы.

- А управителя примете?

- Этого нельзя сделать.

- Да отчего нельзя-то?

- Он язвительный.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное

дело, по которому трое сослано в каторжную работу, человек двенадцать в

арестантские роты, остальные же высечены при земском суде и водворены на

жительстве.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по изданию: "Рассказы М. Стебницкого (Н. С. Лескова)", т.

II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале "Якорь", 1863, ээ 12, 13, 14 (с

эпиграфом: "Капля камень долбит. Пословица").

После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном (XII) томе

собрания его сочинений (1896). При этом произошло текстологическое

недоразумение: рассказ напечатан по журналу "Якорь", а между тем в сборнике

1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при которой были

сняты некоторые детали, придававшие рассказанному событию местный,

этнографический характер. Убран и первоначальный подзаголовок, характерный

для ранних вещей Лескова: "Из Гостомельских воспоминаний". Особенно

существенное изменение сделано в конце; в "Якоре" рассказ кончается словами:

"и пошло уголовное дело". Продолжение фразы ("по которому трое сослано в

каторжную работу" и т. д. до конца), появившееся в сборнике 1869 года, не

попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым - и в последующие

издания). В сборнике 1869 года этот рассказ был помещен после рассказа

"Засуха" (первоначально в журнале "Век", 1862, э 12, под заглавием "Погасшее

дело"), причем они объединены здесь общим заголовком: "За что у нас хаживали

в каторгу. Два рассказа".

...с Гостомельскими хуторами. - Гостомля - речка в южной части

Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор Лесковых, в

котором прошло детство Н. С. Лескова. "Я вырос в народе на гостомельском

выгоне" - вспоминал он потом.

Галманы - олухи.

КОММУНИКАЦИИ И ЧУВСТВО УВАЖЕНИЯ У КРЕСТЬЯН В ДОРЕФОРМЕННОЙ РОССИИ

Контакты

Интересное

Новости